* * *
Тейп, или род, Арачаевых был самым многочисленным в маленьком горном селе Дуц-Хоте, его основной костяк составляли три брата: старший, Баки, – мулла, один из первых чеченцев, совершивших Хадж; средний, Алдум, – отец Цанка, и младший, Косум.
В двадцатые годы Алдума Арачаева избрали юрт-да – что значит «староста». Он долго отпирался, противился этому решению, но под напором – сдался.
Алдум, в отличие от старшего брата, был человеком прямым, неграмотным, от природы здоровым и трудолюбивым. Он не знал, что от него требуется как от главы аула, избегал сборищ и круглый год находил себе работу. Практически он один содержал все три семьи, а его функции главы аула негласно выполнял старший брат Баки – внешне и внутренне абсолютно не похожий на Алдума. Мулла Баки-Хаджи был человеком ниже среднего роста, на вид хилый, бледный, и жил своей головой, но с помощью чужих рук.
Однако, когда в первый год председательства Алдума встал самый главный вопрос о разделе сенокоса по семьям, новый юрт-да не стал никого слушать, даже старшего брата, два дня с саженью ходил по склонам гор, желая разделить всё по справедливости.
А в целом редко кто вспоминал, что в ауле есть юрт-да, все жили по давно устоявшимся правилам адата, пока вдруг с равнинной Чечни не стали доходить слухи о каких-то странных делах.
Мулле Баки-Хаджи Арачаеву часто приходилось ездить по различным районам Чечни, он не только слышал, но и видел всё, что творилось в Грозном и на равнине. После каждого возвращения он вызывал братьев, ближайших родственников и рассказывал им о творившемся ужасе, о новой власти.
Один только Алдум эти новости встречал с беспечной улыбкой и говорил:
– Ну и хорошо, может, и меня освободят от моих обязанностей.
– Ты дурень, мой брат, – говорил ему зло Баки-Хаджи, – сегодня возьмут эти недоноски власть, завтра – землю, потом ты первый на них пахать будешь.
– Уже поздно, – зевая, отвечал Алдум, – а мне завтра с зарей кукурузу косить надо… Пойдут дожди, и урожай пропадет… Я думаю, надо меньше болтать, а о зиме думать.
С этим все соглашались и расходились по домам, но слухи о переменах всё сгущались и сгущались, и были они настолько сладостно-желанными, что многие поверили в них и ждали их. Ведь жизнь настолько тяжела и монотонна! А обещают рай, счастье, справедливость!
Ранней осенью, на рассвете, когда жители Дуц-Хоте выгоняли скот пастись, в ауле на добротном коне с красным знаменем в руках появился Абаев Нуцулхан.
– Собирайтесь на майдан! Все на майдан! – кричал молодой Нуцулхан, медленно гарцуя на отъевшемся коне.
Народ с любопытством выходил на улицу.
– Нуцулхан, ты где такого коня взял?
– Женщинам тоже идти? – кричали вслед.
– У кого ты коня своровал?
– А конфеты будут давать? – кричали дети.
Почти все жители села собрались на майдане. Приезжие, человек двадцать русских и чеченцев, все были люди молодые, хорошо вооруженные, в новых одеждах, на породистых конях. Они стояли в центре майдана, уверенные и немного надменные.
Один из них поднял руку, призывая людей к вниманию, хотел что-то сказать, но в это время появился Алдум Арачаев. Он своими здоровенными руками растолкал толпу и приблизился к центру.
– Стойте! Слушайте меня! – крикнул он своим могучим голосом. – Я здесь юрт-да, и только я могу, или с моего позволения можно, созывать людей на майдан. Мы уважаем гостей, но и гости должны знать наши законы.
– Мы не гости, мы хозяева этой земли, – перебил Алдума один из приезжих чеченцев.
– Это ты хозяин? – залился кровью Алдум. – Это в нашем Дуц-Хоте? Как ты смеешь, наглец?
Арачаев двинулся на обидчика, взял под уздцы коня и хотел схватить всадника, но тот, не долго думая, не вынимая ноги из стремени, резким ударом кованого сапога попал прямо в челюсть Алдума.
Завязалась потасовка. Приезжих от смерти спасло только то, что они были на конях и что мулла Баки-Хаджи и другие старейшины умоляли односельчан отпустить гостей. Отпустили всех, только трое бежали пешком – их коней под шумок увели, а обидчика Алдума пришлось везти до Шали на телеге.
Через два дня, на третий, на рассвете, все село окружили военные – это были регулярные войска Красной Армии. По маленькому аулу плотными группами носились всадники, и жители Дуц-Хоте впервые услышали и увидели милицию. Это были угрюмые, молчаливые и злые люди в синих мундирах, русские и чеченцы.
Арестовали в ауле пятерых человек, в том числе и Алдума Арачаева. В тот же вечер двое из пяти арестованных вернулись обратно и сказали, что Алдума и остальных на машинах отвезли из Шали в Грозный.
На следующий день на поиски брата в город направился Баки-Хаджи. Вернулся он только через неделю: усталый, постаревший, с поникшей головой, весь обросший и голодный. Народ толпой хлынул во двор. Все молча ждали.
Низкий Баки-Хаджи устало поднялся на веранду своего дома и негромко сказал:
– О, люди! Горе нам! Пришли снова русские и захватили власть на равнине. Там творится ужас! Скоро они и сюда придут. Те русские были хоть сытые, благородные, чистые, и Бог у них был, а эти грязные, голодные, вшивые. И лица у них не человеческие, и нет у них Бога! А кто верит в Бога, для них первый враг… Меньше болтайте… Всё хороните… В городе голод. Они придут и тогда заберут весь скот и наши земли… Это страшно голодные люди. Не люди, а твари.
В конце ноября в горах выпал первый снег, а вместе с ним пришло известие, что Алдума Арачаева расстреляли как злостного контрреволюционера. Так Цанка, его младший брат Басил и сестра Келика остались сиротами.
Получив это известие, Баки-Хаджи вместе с двумя родственниками поехал в город в надежде получить тело брата. Его там тоже арестовали и держали в тюрьме более четырех месяцев. По его возвращении в Дуц-Хоте окончательно утвердилась Советская власть. Был создан ревком, во главе которого был молодой человек из далекого равнинного села. Звали его Солсаев Бадруди.
В Дуц-Хоте никогда не было казенных домов, поэтому Солсаева поселили в доме одинокой старухи Зорги. Вскоре он привез в аул и свою старенькую мать и кое-какую домашнюю утварь. Требовал от всех, чтобы его называли не просто Бадруди, как это принято у чеченцев, а «товарищ» Бадруди.
К удивлению многих сельчан несколько человек с охотой откликнулись на призывы Советов: многие пошли работать в милицию, объясняя это тем, что можно носить открыто оружие, другие тайно утром-вечером посещали председателя ревкома и носили ему – кто курицу, кто – индейку, а кто и барана. Кто-то набивался в сваты к молодому начальству. Единственно, что печалило Солсаева, так это то, что никто не хотел вступать в батрацко-бедняцкий комитет. Здесь никакие уговоры и митинги не помогали. А с председателя требовали дать список комитета, вовлекать в него все бедные хозяйства, объединять их.
После освобождения из тюрьмы Баки-Хаджи вернулся домой потрепанный, больной, тихий. В тот же вечер в его доме собрались все родственники и соседи, односельчане и люди из соседних аулов. Сидя в углу на ковре, по-татарски сложив ноги, мулла долго с неподдельным вниманием оглядывал всех, его большие, впалые черные глаза, обрамленные синюшными кругами, с удивлением скользили по знакомым лицам. Наконец он тихим хриплым голосом сказал:
– Самое страшное на земле – когда объединяются люди, которым нечего терять, даже совесть и честь.
На следующее утро к Баки-Хаджи явился милиционер, сосед Арачаевых, Бекхан Тимишев. Он, как полагается, спросил у старика о его здоровье, житье-бытье, посочувствовал перенесенному семьей соседа горю и затем, опустив голову, глядя на свои новые казенные сапоги, глотая в волнении окончания слов, сказал, что Солсаев требует, чтобы Баки-Хаджи явился в ревком.
Младший брат Баки-Хаджи, Косум, с гневом бросился на милиционера, однако мулла жестом остановил его, поблагодарил соседа за соболезнование и сказал, что сегодня же явится к председателю ревкома.
Когда Тимишев скрылся за домом, старший Арачаев сказал своему младшему брату:
– Ты что, хочешь, чтобы наш род весь истребили? Держи язык за зубами, и свои гневные порывы тоже… Не то время… Они еще потреплют нас. У них сила, за ними власть.
Встретил и проводил председатель ревкома Арачаева, как и положено старшего, вежливо и учтиво, однако разговор вел сухой, твердый, властный.
После недолгой беседы, напоминавшей мулле допросы в тюрьме, Солсаев спросил, умеет ли Баки-Хаджи писать и читать по-русски.
– Нет, только по-арабски, – ответил тихо мулла, грустно глядя на молодого начальника.
– Лучше бы ты русскому учился, – говорил Солсаев, закуривая при старшем папиросу и что-то быстро записывая на пожелтевшем от сырости листке помятой бумаги.
Не знал председатель ревкома, что Баки-Хаджи в это время думал. «Лучше бы ты, парень молодой, да грамотный, у себя дома сидел, а не к нам в горы приезжал порядки устанавливать… Мать, говорят, у него бедная женщина, старенькая, простая… Да что поделаешь, если такого сына воспитала… У нас тоже горе…»
